Лео Кениг (Арье-Лейб Яффе, 1889-1970),

Так, в 1912 г. в Париже возникла группа «Махмадим» (ивр. – «драгоценности, изысканные вещи»), организованная молодыми художниками из России и Польши, среди которых были
Лео Кениг (Арье-Лейб Яффе, 1889-1970),
Иосиф Чайков (1888-1979),
Марек Шварц (1892-1958),
 Беньямин-Зеев Равицкий (1890-1970) и
 Анри (Хаим) Эпштейн (1891-1944).

По-разному сложились их судьбы.
Кениг и Равицкий стали известными литераторами, второй – под именем Зеев Рабан­.

 Все они, по словам Кенига, осознавали себя частью «поколения... которому уже не нужно бежать из “гетто”, от еврейской жизни, чтобы стать художниками и скульпторами»; их объединяли стремление «представить миру наши новые еврейские мотивы и формы» и «дерзновенная мечта о еврейской форме»
*****************
Лео Кениг
ИСТОРИЯ «МАХМАДИМ» И «ЛА РЮШ» Я верю, что тот, кто однажды соберется написать историю «еврейского искусства», или, скажем, о «вкладе евреев в области пластических искусств», должен будет вспомнить «Махмадим» и «Ла Рюш».
«Махмадим» – по-моему, не только первый специальный еврейский художественный журнал, появившийся до «Ренессанса» (в Лондоне), раньше «Юнг Йидиш» (в Польше) и «Милгроим» (в Берлине) (1), но также и единственный еврейский художественный журнал, или журнал-альбом, который был издан совершенно без текста и надписей, не считая его красивого титула – «Махмадим», нарисованного Иосифом Чайковым, ставшего позднее профессором «искусств» в Москве (2).
 Кто придумал это чудесное название «Махмадим», – я уже забыл (3), помню только, что антиквары и букинисты на «Больших бульварах» (4) выставили «журнал» в своих витринах «вниз головой». И все же, выполненные Чайковым орнаменты и декоративные еврейские буквы производили прекрасное впечатление (5), и это радовало нас и наполняло гордостью.

Но почему именно такой «журнал» – без какого бы-то ни было текста, без всяких «теорий», эссе и «манифестов» (и как раз в те годы, когда манифесты превратились в своего рода эпидемию [6]) об искусстве и специально о «еврейском искусстве», о котором мечтали фанатичные адепты «Махмадим» и часто спорили друг с другом (7)? – Возможно, это решение было принято, главным образом, потому, что мы, молодые художники, были убеждены – об искусстве нельзя говорить публично, исскусство следует показывать; мы хотели представить миру наши новые еврейские мотивы и формы. Уже существовали «Бецалель», Лиллиен, Гиршенберг, Кратко с их специфическими поисками «еврейского искусства», к которым мы относились, конечно же, критически (8) (из членов группы «Махмадим» только двое – Йицхак Лихтенштейн (9) и я – раньше учились в «Бецалель» в Иерусалиме). Вероятно, была еще причина того, почему мы издали «Махмадим» без текста: напечатать журнал стоило денег, но у художников в «Ла Рюш», иногда прямо-таки «художественно» голодавших, деньги в те годы редко водились. [Как раз из-за отсутствия средств мы и не помышляли о типографском издании журнала с репродукциями и текстом.]
Но даже и в тех небольших расходах, которые требовались на журнал без текста, нам, как мне помнится, помог Наум Аронсон – ему тогда сопутствовал успех и он стал «известен» в Париже [как и в нашем случае, он старался помогать молодым художникам]. (10)
«Махмадим» – был не только без текста, не только нетипографским изданием, он был изготовлен исключительно вручную. «Напечатан» – то есть, издан, сшит, склеен и т. п. – «журнал», разумеется, был в «Ла Рюш», где большинство участников этой затеи, которые дали свои рисунки, снимали мастерские, самостоятельно или вскладчину с друзьями.
Я не помню сейчас в точности, в чьей мастерской был завершен «Махмадим». Вспоминаю только, что более других в деле технического изготовления «журнала-альбома» были заняты Лихтенштейн и Чайков. Вижу Чайкова, с его глиняной трубочкой, пританцовывающего и напевающего популярные тогда французские бульварные песенки, и Лихтенштейна – он также, как обычно, дымит трубкой и сшивает журнал шелковыми нитками...
С удовольствием и не без известной ностальгии по тем наивным юношеским годам просмотрел бы я сегодня выпуски «Махмадим» (еще и потому, что там были опубликованы два моих рисунка – «Палестинские мотивы» [11]), но, к сожалению, мне не удалось их разыскать.
Куда исчезли немногочисленные экземпляры, я не знаю (Бялики когда-то обещали мне прислать экземпляр [*К сожалению, в Бейт-Бялик этот экземпляр не сохранился. – Примеч. Л. Кенига.]) (12); лишь спустя год-два начали говорить о еврейском музее в Вильне (13), еще не издавался «Ди йидише велт» (14), и я еще не знал, что мне предстоит стать еврейским писателем, писать об искусстве и художниках. Иначе говоря – в то время еврейских институций, которые могли бы заинтересоваться «Махмадим», еще не существовало, за исключением маленького художественного музея при «Бецалель» (15). Я не помню, отправили мы туда «Махмадим», или нет?
Если я не ошибаюсь, скульптор Марек Шварц – член «Махмадим» и «Юнг Идиш», а также сотрудник наших еврейских изданий (16) (он вернулся после войны в Париж [17]) – говорил мне во время нашей встречи в Лондоне, что в его парижской квартире хранятся экземпляры «Махмадим». (18) Вполне вероятно, что и у Ицхака Лихтенштейна есть выпуски журнала. Между прочим, недавно он написал мне, что основал в Нью-Йорке художественное издательство, выпустившее пару монографий об искусстве под маркой «Махмадим». (19) В этом можно увидеть знак того, что «Махмадим», о котором, казалось, забыли даже его основатели и сотрудники, не только не «умер», но его прекрасное имя возродилось и обновилось. И еще одна «мелочь», особенно существенная для сотрудников первого и единственного еврейского художественного журнала без текста: все участники «Махмадим» – Чайков, Лихтенштейн и автор этих воспоминаний – живут себе, надо полагать, вполне полноценной жизнью. Может быть, я кого-нибудь забыл – у меня плохая память, а ведь это – история почти сорокалетней давности.
Что же это такое – «Махмадим»?
Было ли это просто игривым капризом группы молодых еврейских художников, волею случая оказавшихся под одной крышей в «Ла Рюш» и от нечего делать не придумавших ничего лучшего, как вручную изготовить журнал-альбом с собственными «еврейскими» рисунками и мотивами?
Мне трудно сейчас сказать что-нибудь определенное об этих рисунках, столь тщательно и любовно вклеенных в «Махмадим», – хотя бы по той простой причине, что с тех пор я их не видел. Думаю, что они не были новаторскими и, кроме «еврейских мотивов», не имели даже общих для всех них признаков, свидетельствующих о принадлежности к одной школе или направлению. И все же, я убежден, что если бы сами художники посмотрели бы сегодня на свои давние наивные рисунки в «Махмадим», то, наверное, усмехнувшись, сказали: «Неплохо... Совсем неплохо... Они даже определенно хороши...»
Один только факт, что «Махмадим» был первым еврейским художественным журналом, на годы опередившим упомянутые выше наши «первые» издания такого рода и журналы, специально посвященные вопросам пластических искусств, сам по себе является свидетельством того, что появление «Махмадим» не было простой случайностью.
Члены группы «Махмадим» были объединены, так сказать, особым «состоянием духа», которое стало в те годы заметным среди еврейской творческой молодежи. «Махмадим» стал первым «всплеском» трагически короткой эпохи еврейского «ренессанса» конца девятнадцатого века и приблизительно первых двух десятилетий нынешнего, страшного для нас, столетия.
Как было сказано, тогда уже существовали «Бецалель», Лиллиен с их наивными теориями «еврейского искусства», еврейские журналы все чаще и чаще публиковали репродукции картин и скульптур «всемирно известных еврейских художников» Антокольского, Морица Готлиба, Гиршенберга, Глитценштейна и более всех Лиллиена... (20) Перец в эти годы основал свой «hаЗамир» (21)...сионистские конгрессы, «Бунд», великие еврейские классики были еще живы (22)... Заповедь «Не сотвори себе кумира» была переосмыслена в мировоззрении Гаскалы (23) [жаргон превратился в прекрасный народный язык (24)]. Появляется поколение еврейских художников, которым уже не нужно бежать из «гетто», от еврейской жизни, чтобы стать живописцами и скульпторами... Это было поколение молодых еврейских художников, органично связанных с обновленным еврейским словом, знавших Переца, Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима (25)... Это было время, когда начали иллюстрировать еврейские книжечки (26)...
И именно тогда был изготовлен первый еврейский художественный журнал «Махмадим». Таков был дух времени, те настроения, которыми была проникнута маленькая группа «махмадимников» (27)... Это было время, когда молодые еврейские живописцы, в большинстве – из «черты оседлости» – дерзновенно мечтали о еврейской форме, о витражах для новых еврейских синагог... Что же – мне стыдиться моей тогдашней наивности? – стыдиться того, что иногда я выходил пробежаться по бульвару Сен-Мишель с «великолепной идеей»: нам, современным еврейским юношам, следует надевать небольшие шелковые талесы вместо шарфов и шалей, какие носила французская молодежь? (28)
Я не хочу сказать, что группа «Махмадим» в полной мере олицетворяла собой всю еврейскую художественную молодежь Парижа того времени, однако, типичной эта группа была. Кажется, ни один из ее участников не принадлежал к возникшим тогда крупным еврейским партиям (29); но они все уже были наполнены дыханием нового национального и народного сознания и в меру своего личного таланта и еще не сформировавшихся способностей были готовы выразить эти национальные настроения в чисто художественных линиях и формах (а не только изображая соответствующие костюмы и обычаи, как это делало старшее поколение еврейских художников-жанристов и скульпторов)... (30) Художники, как известно, крайние индивидуалисты; вероятно, и при формировании группы «Махмадим» сыграли свою роль случайные приятельские симпатии и антипатии, отчего одни молодые парижские художники присоединились к «Махмадим», а другие – нет, хотя и были, так сказать, «замешаны из того же теста».
Например, весьма характерно и интересно, что именно Шагал, – пожалуй, самый еврейский среди всех еврейских художников, – совершенно не сотрудничал с «Махмадим». В «Ла Рюш» молодые энтузиасты издают первый еврейский «художественный журнал», в это же время в «Ла Рюш» живет юный Шагал и, возможно, ничего об этом не знает!.. (31)
Почему? Может быть, потому, что Шагал уже стал знаменитым, и поэты Аполлинер и Сандрар уже написали футуристические поэмы о его полотнах? (32) А может быть, потому, что молодые «махмадимники» были настроены тогда еще «академически» и не только без восторга, но даже с недоверием относились к Шагаловской «примитивности», которая выглядела еще не убедительной для молодых художников, совсем недавно закончивших различные художественные академии? (33) Как бы там ни было, Шагал, ставший позднее украшением и гордостью еврейских художественных журналов, не принимал участия в «первом еврейском журнале» такого рода, который был сделан у него под носом, на расстоянии нескольких дверей от двери его мастерской в «Ла Рюш», где уже висели его прославленные картины «Зеленый еврей», «Еврей, идущий над домами» и футуристические Эйфелевы башни (34), написанные через «красочное увеличительное стекло», как я выразился в своей первой статье о нем в газете «Фрайнд». (35)
Возьмем другой пример: я не могу в точности припомнить, принимал ли участие в «Махмадим» наш сильный художник Анри Эпштейн (36), а если нет – то почему? Вероятно, совершенно случайно – нет. Он был польским евреем (родом из Лодзи, откуда вышли и другие еврейские художники разных поколений [37]), и для польского еврея Анри Эпштейн был удивительно рационален, чужд романтики и мистицизма (это можно обнаружить и в его «здоровой» живописи, и в рисунках). Впервые мы встретились в Мюнхене, куда я прибыл из «Бецалеля» («загорелый, как араб» – по выражению Эпштейна). Юный Эпштейн отличался сознательным стремлением к «европеизму» и старался выглядеть «ассимилированным» по языку, одежде и манерам; разумеется, как всегда бывает – тот, кто стремится к этому сознательно, выглядит немножно карикатурно... Часть еврейской польской молодежи действительно ассимилировалась... – Однако, Эпштейн, как было сказано, по своей природе не был романтиком, он размышлял и думал... Именно в Париже и особенно позже, когда к нему пришло признание и из-за него ссорились «дилеры» (торговцы), Эпштейн начал, как всегда, логично и рационально размышлять и о «еврейском вопросе», который все сильнее мучил его... Я помню, что в 1919 году я пригласил его сотрудничать в «Ренессансе», и он сразу же прислал мне две заметки о Модильяни (покончившем тогда жизнь самоубийством), написанные на идиш (38)... Дельные, хорошие статьи Эпштейна на идиш... С годами Эпштейн становился все более чувствительным к «еврейскому вопросу» и жил, так сказать, со своей живописью и «еврейским вопросом», несмотря на то, что он породнился с чудесным французским художественным семейством – он был женат на дочери известного французского художника Дориньяка (39) [у него была преданная ему французская жена]... Никогда не забуду упрека, брошенного мне Эпштейном, во время нашей встречи в Париже года за два до последней фатальной войны – ему почудилось, что узор на моем пуловере напоминает свастику: «Я бы никогда не надел такой пуловер»... Нацисты убили его. (40) Он не позаботился о своем спасении, вероятно, потому, что его рациональный разум не мог поверить в то, что люди могут превратиться в диких животных.
Принимал ли Эпштейн участие в паре выпусков «Махмадим», или нет – не так уж важно, несомненно, что он все же был одним из «махмадимников»... С «Махмадим» непосредственно сотрудничали пять-шесть молодых художников... (41) Но их значительно больше – десятки, а может быть, и сотни. Я встречал их повсюду – в Нью-Йорке, в Чикаго и в некогда нашем «старом доме»... (42) Я знаю тех из них, кто живет в Израиле, в России... И в Треблинке, и в Белзене «были они»... (43) Знаменитые и безвестные «махмадимники»... Я знаком с еврейскими художниками в Лондоне, сознательно, или невольно являющимися «махмадимниками»... (44) Наверное, они также, как основатели и прямые участники нескольких номеров «Махмадим», улыбнулись бы, глядя на беспомощные «еврейские рисунки», – но они из того же «племени»... Потому, что они органично связаны с еврейским словом, с еврейской литературой, с еврейским народным творчеством, которые были так трагически прерваны, но должны быть и будут продолжены...
[Наверное, забытый сегодня «Махмадим» не был самым удачным «первым журналом». Может быть, однако, не совсем случайно, что имя и марка «Махмадим» возродились сейчас в Америке. (45) И кто знает, когда-нибудь, когда наступят лучшие времена, наша общественность сможет уделять больше внимания ўЦЪЦЪВЗЬ ОЙНРЖў (46), а имя «Махмадим» будет символизировать новые, живые, творческие силы.]
В нашем государстве Израиль уже существует несколько замечательных художественных музеев... планируется создание новых.
Однако, я убежден, что должен быть создан особый «Махмадим»-музей (например, в Негеве или Эйлате), где будут собираться и экспонироваться полотна и скульптуры наших уничтоженных «махмадимников», прекрасных творческих коллег Эпштейна и... наших коллег – жертв Катастрофы. (47)